Эрекция продолжала пульсировать в сжатых коленках. (с)
…в тот самый момент, когда ответы были найдены, вопросы уже потеряли свое первоначальное значение. Они словно были забыты, оттеснены куда-то в сторону, заброшены на дальние полки, точно старые книги. И, как всякая книга, брошенная на пыльную поверхность, поднимает сероватое облачко, от которого мгновенно начинают слезиться глаза, так и этот последний вопрос, вспыхнув в подсознании почти что болезненным ударом по самолюбию, поднял из самой глубины души волну горечи.
Оставалось только наблюдать за ними. Наблюдать, как чуть увлажненные слезами, большие сиреневые глаза ребенка медленно прикроются бледными веками. А потом снова, широко распахнувшись, уставятся на собеседника.
Наблюдать, как он осторожно, словно извиняясь, улыбнется. И будет выглядеть так осмысленно, как никогда раньше. Впрочем, это часто проскальзывало. Этот взгляд, живой, яркий, разумный, выдавал его, как запинки в речи выдают актера, плохо выучившего роль. Все это время он мог общаться. Мог, просто не хотел.
Все это время он мог сложить пальцы рук в слова и предложения, так же легко, как делает он это сейчас. Сжимает, разжимает, раскрывает ладонь, указывает себе куда-то за спину, прислоняет к губам… нет сомнения в том, что он раньше все это мог.
И почему же все это не кажется не обычным обладателю серых глаз? То, что должно было восприниматься, как «о, ками, что такое ты делаешь?», воспринимается лишь легкой улыбкой. И чуть сощуренными ярко подведенными глазами.
Мальчишка говорит руками, указывает, обвиняет, обводит в воздухе невидимые восьмерки и тут же разворачивает, превращая их в знаки бесконечности. И серые глаза внимательно следят за каждым этим четким движением аккуратных маленьких пальчиков.
И странно то, что вопрос, исчезнувший тогда, когда заговорили его руки, вновь появляется, сорвавшись с тонких губ.
- А зачем им знать, что ты можешь?
Оставалось только наблюдать за ними. Наблюдать, как чуть увлажненные слезами, большие сиреневые глаза ребенка медленно прикроются бледными веками. А потом снова, широко распахнувшись, уставятся на собеседника.
Наблюдать, как он осторожно, словно извиняясь, улыбнется. И будет выглядеть так осмысленно, как никогда раньше. Впрочем, это часто проскальзывало. Этот взгляд, живой, яркий, разумный, выдавал его, как запинки в речи выдают актера, плохо выучившего роль. Все это время он мог общаться. Мог, просто не хотел.
Все это время он мог сложить пальцы рук в слова и предложения, так же легко, как делает он это сейчас. Сжимает, разжимает, раскрывает ладонь, указывает себе куда-то за спину, прислоняет к губам… нет сомнения в том, что он раньше все это мог.
И почему же все это не кажется не обычным обладателю серых глаз? То, что должно было восприниматься, как «о, ками, что такое ты делаешь?», воспринимается лишь легкой улыбкой. И чуть сощуренными ярко подведенными глазами.
Мальчишка говорит руками, указывает, обвиняет, обводит в воздухе невидимые восьмерки и тут же разворачивает, превращая их в знаки бесконечности. И серые глаза внимательно следят за каждым этим четким движением аккуратных маленьких пальчиков.
И странно то, что вопрос, исчезнувший тогда, когда заговорили его руки, вновь появляется, сорвавшись с тонких губ.
- А зачем им знать, что ты можешь?